КАРТИНКА 8. МОСКОВСКИЕ ЗАРИСОВКИ. НАЧАЛО.

Я смотрела на цветущие сады, растянувшиеся вдоль железнодорожного полотна, запорошившие лепестками-снежинками всё вокруг; на обнажённые берёзовые рощи, вдохновляющие соловьев длинными серьгами на любовные трели; на перила длиннющего моста, соединяющего берега когда-то широкой и могучей реки Днепр, а теперь  даже в период весеннего разлива, небольшой речки, и понимала, что если дорога отвечает на одни мои вопросы и ставит другие, и то не надо ничего придумывать, а лишь стоит распахнуть глаза и уши, и просто преобразовывать срезы пути в картинки повести.

Мой поезд прибыл на белорусский вокзал ранним апрельским утром. Немногочисленные пассажиры тащили за собой чемоданы на колёсиках, забирая "хлеб" у нахальных московских носильщиков. Там же, где кончались железнодорожные пути, перед самым зданием вокзала, стояла высокая красивая молодая пара: он - в долгополой солдатской шинели, с винтовкой на плече; она с толстой косой и в длинном платье, обнимала его голову и пыталась запомнить навсегда, потому что с военным эшелоном он уходил на западный фронт. Фигуры были настолько эмоциональными, что я не сразу поняла, что это новый памятник. В моей голове застучали аккорды марша “ Прощание славянки” и воображаемые солдатские теплушки побежали на запад через мою родную Беларусь, минуя порубежье между востоком и западом, пронзая земли, веками укатываемые войной и зачастую оставаясь в болотах, что всё вбирали в себя и ничего не отдавали обратно. И захотелось вдруг поставить другой памятник у вокзала Бреста или Гомеля, Могилёва или Витебска, и назвать его  “Встреча славянки”, где уже постаревшая, немного сгорбленная женщина в платке обнимает голову вернувшегося с фронта солдата, прижимая её к своему животу, потому что солдат тот без ног, тело его покоится на маленькой тележке, и руки упираются колотушками в мостовую. Только вот почему-то музыка в моей голове при это не зазвучала.

Москва, ул. Тверская

     Москва, в конце апреля показалась мне какой-то совсем раздетой.  Малочисленные кустарники и деревья ещё не распустились, а вместо цветов клумбы были покрыты засохшей грязью. Практически не было ярких рекламных щитов, да и ларьки с блинами, чаем, пивом и прочей снедью куда-то испарились, вероятно, были снесены в угоду порядку неумолимым ураганом очередной администрации города. Весёлые же маковки церквей были надёжно запрятаны за уродливыми серо-стеклянными стенами “архитектурных шедевров” последнего десятилетия, а на месте бывших парков, скверов и площадей, придававших этому деловому энергичному городу некую иллюзию комфортной городской среды и воздушности, теперь высились торгово-развлекательные центры в виде подводных лодок или бутафорских голливудских павильонов. И всюду, куда не глянь, мой взгляд упирался в строительные заборы, перегораживающие проезжую часть и мостовые, напрочь изрытые канавами и ямами. Иностранцы же, приехавших лицезреть Кремль и шедевры русского балета, обутые в резиновые сапоги и облачённые в тёмненькие непромокаемые курточки, очумело смотрели на потрясающе красивых москвичек, легко скользящих по этим строительным буеракам в своих сапожках на высоченных шпильках. Весенняя Москва, как всегда, расстаралась себя украсить яркими женщинами в разноцветных пальто, которые и были, возможно, истинными живыми цветами этого города.

Москва - несомненно ревнивый город, не позволяющий оторваться от себя ни на мгновение, как только отошел на миг, так эта “неприступная красавица” и отомстит тебе, вычеркнув из своего сердца. Этот имперский город, гордо именуемый третьим Римом, строился, воевал, платил дань и создавался трудом своих рабов, как и первые два Рима. А что делают обычно рабы? Грабят и разрушают великие города, их дворцы, храмы, парки, мораль, архитектуру, искусство, литературу и вольных людей, носителей старой культуры. Всё обесцвечивается, особенно днём, и появляются бутафорские фонарики и ворота, как будто для представления мистерии-буфф. А под уличными декорациями поселяется серость и одинаковость, в противовес которой по ночам зажигаются на Большой Дмитровке и в Камергерском переулке многочисленные огоньки, снежинки, бабочки, такой как бы вызов арт-ночи властному дню.

Когда же рабы практически расправились сами с собой, и потребность в уничтожении родной земли, Москвы и себе подобных стала органически необходимой, их потомки, уже начавшие считать себя свободными гражданами, привезли иных людей. Эти человеки, поклоняющиеся своим богам, начали строить другой город. На месте старинных московских домов, возводимых Казаковым, Бове, Щусевым, сожжённых и измолоченных в пыль, были поставлены гигантские уродливые новоделы, текущие и трещащие своими китайскими внутренностями. Если старинные здания создавались: из ценных пород деревьев, как  к примеру, крыша манежа, сконструированная Осипом Бове из корабельных сосен, которых уже нет в природе, и сожженная в начале нулевых; или из кирпичей кораллового цвета, теплых, с клеймами мастеров, их сотворивших и отвечавших за их качество своим именем через века, то новоделы - это синтетические уродливые короба, целью которых является  уничтожение нашего с вами жизненного пространства. Так была уничтожена гостиница Москва со всем её восхитительным внутренним декором “ сталинского ампира”, и так был изувечен Большой театр.

Театральная пл. 1 . г.Москва. Большой театр.

   Большой Петровский театр, расположенный в начале Петровки на Театральной площади Москвы, за свою более чем двух вековую историю горел трижды, причем архитекторы и строители, восстанавливавшие его каждый раз после пожара, старались максимально сохранить старые оставшиеся фундаменты, стены, лестницы, элементы декора. Много лет тому назад одна пожилая дама, в прошлом балерина, поведала мне о существовании среди актёров поверья о том, что душа Большого театра - это душа старого театра Мендокса, из которого и родился Императорский Большой театр, и что живет она в театре до тех пор, пока берегут её старый дом. А если его разрушат, то душа театра улетит, и особого, резонирующего, “живого” звука там больше не будет. Пройдет немного времени, и люди забудут, что такое “живой звук”, и утратят еще одно чудо света. Вспомнив эту легенду, я в первый же вечер своего приезда в Москву пошла в Большой театр, полюбопытствовать тот ли это храм муз моей московской юности, или уже бутафорский новодел после семилетней так называемой “реконструкции”. В Большом давали балет на музыку Людвига Минкуса “ Дон Кихот”.